Гаврило стоит в дверях кофейной, Иван приводит в порядок мебель на 
площадке. 

Иван. Никого народу-то нет на бульваре. 
Гаврило. По праздникам всегда так. По старине живем: от поздней обедни 
все к пирогу да ко щам, а потом, после хлеба-соли, семь часов отдых. 
Иван. Уж и семь! Часика три-четыре. Хорошее это заведение. 
Гаврило. А вот около вечерен проснутся, попьют чайку до третьей 
тоски... 
Иван. До тоски! Об чем тосковать-то? 
Гаврило. Посиди за самоваром поплотнее, поглотай часа два кипятку, так 
узнаешь. После шестого пота она, первая-то тоска, подступает... Расстанутся 
с чаем и выползут на бульвар раздышаться да разгуляться. Теперь чистая 
публика гуляет: вон Мокий Парменыч Кнуров проминает себя. 
Иван. Он каждое утро бульвар-то меряет взад и вперед, точно по 
обещанию. И для чего это он себя так утруждает? 
Гаврило. Для моциону. 
Иван. А моцион-то для чего? 
Гаврило. Для аппетиту. А аппетит нужен ему для обеду. Какие обеды-то у 
него! Разве без моциону такой обед съешь? 
Иван. Отчего это он все молчит? 
Гаврило. "Молчит"! Чудак ты. Как же ты хочешь, чтоб он разговаривал, 
коли у него миллионы! С кем ему разговаривать? Есть человека два-три в 
городе, с ними он разговаривает, а больше не с кем; ну, он и молчит. Он и 
живет здесь не подолгу от этого от самого; да и не жил бы, кабы не дела. А 
разговаривать он ездит в Москву, в Петербург да за границу, там ему 
просторнее. 
Иван. А вот Василий Данилыч из-под горы идет. Вот тоже богатый человек, 
а разговорчив. 
Гаврило. Василий Данилыч еще молод; малодушеством занимается; еще мало 
себя понимает; а в лета войдет, такой же идол будет. 

Слева выходит Кнуров и, не обращая внимания на поклоны Гаврилы и Ивана, 
садится к столу, вынимает из кармана французскую газету и читает. Справа 
входит Вожеватов.